Что захочет выйти наружу — пусть станет словами. Интервью с Мариной Кочан
В июне выйдет вторая книга совместного проекта Polyandria NoAge и «Есть смысл» — роман «Хорея» Марины Кочан. Поговорили с Мариной о детстве, карьере, начавшейся в детской библиотеке, литературе, писательском мастерстве, саморедактуре и поддержке близких, а также а планах на будущее.
— Расскажите немного о себе.
— Я родилась в Сыктывкаре. В детстве училась в обычной школе, занималась баскетболом и таэквондо. Много времени проводила просто на улице, в парке за домом, на заброшенной железной дороге, во дворах. Собирала камни, делала домашние музеи. И постоянно писала книги в тонких и толстых тетрадках: повести, ужастики, всякую социалочку, приключения животных. Даже давала что-то почитать своей первой учительнице по литературе. Она мне объяснила, почему писать «красное солнце садилось над городом» ― это не круто и что такое штамп.
После школы я перестала сочинять истории. Зато работала журналисткой музыкального издания, ходила в кружок по тревел-текстам, писала сценарии для КВН, но при этом не понимала, куда же мне надо.
Моя карьера началась с работы в детской библиотеке. Потом была типография, потом искусствоведческий клуб «Фенестра», где я задержалась на десять лет: сначала была просто администратором, потом делала уже всё: от контента для сайта и соцсетей до организации больших фестивалей и поездок с подростками по всей России и Европе. Организовала лагерь 13+, в этом году будет уже седьмая смена, а последние полтора года вела в «Фенестре» два авторских курса: «Поэзия и искусство» и «Поэзия: от хокку до рэпа». Параллельно с «Фенестрой» в какой-то момент появилась в моей жизни монтессори-школа «Былина». Я четыре года вела уроки литературы, книжный и поэтический клуб.
Когда родился Сава и начался ковид, я стала делать авторские онлайн-курсы по поэзии и творческому письму для детей и взрослых. Тогда же пошла учиться в школу «Современные литпрактики» и узнала, что, оказывается, я умею писать. Уже на первой неделе обучения нам задали написать рассказ, и я хорошо помню, как сидела в Surf Coffee и писала его. Потом меня впервые опубликовали с рассказом в сборнике («Одной цепью», издательство «Есть смысл») и взяли на писательский форум «Липки». Всё это время меня не покидал синдром самозванца во всех этих областях.
Я не училась на филфаке, и поэтому как преподавание, так и писательство казались мне делом, которым я как бы не имею права заниматься.
— В какой момент вам захотелось написать книгу?
— Первая попытка что-то написать случилась восемь лет назад, когда умер мой папа. Я увлекалась тогда документальной фотографией, и за год до смерти начала снимать вокруг да около болезни и нашей совместной памяти. Когда папа умер, добавились тексты. История была выстроена линейно: сначала детство, потом перелом в отношениях родителей и моих отношениях с отцом, его болезнь, мой отъезд из дома и смерть. Я напечатала зин тиражом пятьдесят экземпляров, дарила друзьям, а потом мне стали писать совсем незнакомые люди, они тоже хотели книгу, говорили, что тема в них очень отзывается. Глядя на те тексты, я понимаю, что очень романтизировала фигуру отца и свои воспоминания. И это было нормально! Мне было двадцать пять, и я только-только пыталась пережить его смерть.
Потом был перерыв, очень долгий, и вот в тридцать лет я родила сына и пошла учиться в школу «Современные литературные практики». Тогда же я узнала, чем болел папа, и вся эта история получила новый виток развития. Я поняла, что нужно снова попробовать написать об этом. Уже с нового ракурса, уже с новыми знаниями, новыми навыками. Всё сложилось.
— Расскажите о своем проекте об отцах.
— Проект «Что я знаю о папе?» тоже вырос из того самого зина про моего отца. Мои самые близкие подруги стали рассказывать мне свои истории про пап, и у каждой эта история была очень драматичной, очень непрожитой. Нужно писать об этом, убеждала я их, но это не работало. Никто из них ничего не написал. Зато когда я пришла в литпрактики и рассказала про идею сделать такой вот сайт-воспоминание, вернуть нашим мерцающим отцам видимость, сразу несколько человек отозвалось и написало художественные тексты. Зимой я провела open-call, и мне прислали восемьдесят работ. Для меня это огромное количество. Поэзия, проза, видео, фотографии. Сейчас я и вторая редакторка проекта, Яна Верзун, постепенно редактируем и публикуем отобранное.
Важным для меня было сделать этот проект максимально горизонтальным. Я знаю, насколько сложно пройти любой open-call, поэтому сделала также рубрику «Воспоминания», где публикую не художественные тексты, а любые отрывки, связанные с этой темой.
Мне кажется, таких проектов, как и книг, сейчас будет становиться больше, судя по письмам. Огромное количество писателей переосмысляет тему родительской фигуры, себя как родителя и встроенности семьи в идеологию государства.
— Какое ваше самое светлое воспоминание о детстве?
— Я прибегаю утром в спальню к родителям. Наверное, это выходной день, не нужно никуда спешить. Забираюсь под одеяло, а руку засовываю под подушку маме. В детстве (и до сих пор) у меня была привычка засовывать руку под чужие подушки. Там прохладно, и сверху такое приятное давление на кисть. Это для меня такое же удовольствие, как для Амели опускать пальцы в мешок с фасолью. И вот я лежу рядом с мамой, папина рука лежит сверху, над нами, как бы укрывает всех. Эти мгновения выкрашены в ярко-жёлтый и немного оранжевый.
— Давайте поговорим про «Поляндрию». Были ли вы знакомы с издательством?
— Я была хорошо знакома с детской линейкой «Поляндрии» уже когда работала в детской библиотеке. Детская литература вообще всегда была мне интересна, до преподавания и до материнства.
Но вот про взрослую серию узнала только тогда, когда стало ясно, что выйдет моя книга. Я пришла в магазин «Поляндрии» и влюбилась сразу во все взрослые обложки, во все аннотации. И каждый день продолжаю влюбляться в издательство всё крепче. Мне кажется, это надолго.
— Если говорить о ваших литературных предпочтениях, кто оказал на вас влияние? Какие русские и зарубежные писатели в списке любимых?
— У меня в заметках хранится список тех книг, которые я читала, пока писала роман. Пожалуй, они-то и оказали на меня огромное влияние. Моя самая любимая книга уже довольно долгое время — «Птицы, искусство, жизнь. Год наблюдений» Кио Маклир. Меня абсолютно зачаровала Малин Кивеля своим «Сердцем». Но началось всё, конечно, с «Раны» Оксаны Васякиной. Оксана преподавала в школе «Литературные практики», где я училась, и тогда же как раз вышел её первый роман. Ничего похожего в поле отечественной литературы тогда не было, а само понятие «автофикшен» только-только набирало обороты.
А ещё очень важен, на мой взгляд, роман Ани Старобинец «Посмотри на него». Этот текст вышел в 2017 году, и реакция на него была, прямо скажем, неоднозначной, ведь он обнажает множественный спектр проблем в российской системе здравоохранения и вообще предельно обнажён. Для меня это яркий пример автофикшена (в аннотации текст назван «документальной прозой», но я бы тут поспорила), который очень бережно и тонко работает с темой, в отечественном литературном поле абсолютно непроговоренной: потеря ребёнка.
.jpg)
— «Хорея» — это автофикшен, но всё ли в романе автобиографично?
— Всё и ничего. Это, пожалуй, сложный вопрос. Мне кажется, хороший автофикшен, это когда тебе не хочется разбираться, где правда, а где вымысел, они так сшиты, что это неважно. Я бы сказала, что автобиографична фактология: я родила ребенка, мой отец болел, я ездила в путешествие с сестрой, чтобы увидеть фото отца. Но всё, что между этими фактами, — просто достроенная реальность. Диалоги, описания, место и время. У меня, кстати, очень так себе память, особенно на образы. А потому очень и очень многое изобреталось на ходу.
Для автобиографии крайне важна линейность истории, как мне кажется. И временное соответствие. Это меня скорее ограничивало, и я позволила себе более свободный монтаж, расхождения со временем в том числе.
— Что было сложным во время написания текста, а что давалось легко? И сколько времени заняла работа над романом?
— Мне кажется, довольно сложным был этап дотекстовый: у меня был собран ряд воспоминаний про отца, про его болезнь, про наши с ним отношения в детстве, про его отчуждённость. Но эти воспоминания, если их просто сложить, не могли стать романом. Но в общем-то, так и начинается часто работа с автофикшеном: ты берёшь какие-то точки в своей (и не только) биографии, это твоя опора, а дальше тебе надо придумать всему этому сюжетность и рамку. Тебе надо придумать, как сделать так, чтоб читатель твой дошёл до конца с тобой, проложить ему дорожки и стать проводником. И вот на придумывание этой рамки, этих дорожек, ушёл примерно год. Всё это время я писала какие-то короткие и не очень отрывки, эссе, заметки, даже один рассказ, который был опубликован в сборнике «Срок годности» и тоже потом частично перекочевал в роман. То есть я ходила вокруг да около, но потом вдруг рамка появилась. Структура выстроилась с точки зрения пространства и времени, стало понятно, где находится точка старта. И вот тогда я села писать. Полгода ушло на написание черновика, ещё около месяца на то, чтобы весь его перекроить, многое переписать, убрать то, что было не моим, и оставить только моё, не похожее ни на кого другого. Вот это был тоже очень сложный момент и очень тревожный. Потом было несколько редактур и корректур. Всё вместе заняло примерно девять месяцев. Прямо как беременность! Мой текст, собственно, начинается с родов, и мне кажется, это очень органично: рождение текста, эдакий перфоманс языка, и рождение ребёнка.
— Появились ли у вас какие-то писательские ритуалы во время работы над книгой?
— Чтобы писать книгу, мне нужно было каждый раз уходить из дома. Дома, с ребёнком в соседней комнате, это было невозможно. Поэтому первым и главным ритуалом стало ходить в кафе, брать чашку кофе и сидеть с ней много часов. Также я сделала папку с заметками и писала туда всё, что приходило где-то в дороге или перед сном, копировала туда цитаты из параллельно читаемых книг, которые хотелось осмыслить в контексте своего романа. В какой-то момент эти заметки перетекли в общение с самой собой в iMessage.
Также в какой-то момент я поняла, что мне удобнее писать каждую главу в отдельном документе и потом уже объединять. Ещё был документ с примерной структурой, сюжетными линиями, какими-то мыслями для каждой главы. В этом документе полный хаос, надеюсь, никто кроме меня никогда его не увидит!
Был и документ-черновик, куда я кидала какие-то куски, от которых вроде отказалась, но они могли бы пригодиться позже, где-то в других главах. Ну а самый важный документ — это график! Туда я вставляла скрины, сколько знаков и слов написано и какого числа. Я поставила себе изначальную планку — писать не менее 700 слов за раз. Но это, конечно, не всегда срабатывало.
— Как строилась работа над книгой дальше?
— Интересен путь от идеи до воплощения в материальном объекте (книге). Когда черновик рукописи был готов, его читала Юля Петропавловская, главная редакторка «Есть смысл». Юля очень бережно прошлась по тексту, указала на те места, где не сложилась сюжетная арка героев, где мысли выражены недостаточно ясно или, наоборот, текст перенасыщен. Когда Юля вернула мне текст, я перечитала его каким-то очень свежим взглядом (видимо, хорошенько отдохнула) и просто ужаснулась, насколько он черновой и какая предстоит работа. У меня был месяц на то, чтобы довести этот черновик до ума. И я начала переписывать. Сначала выделяла переписанное другим цветом, а потом просто забила, потому что процент переписанного был огромным. У меня включился мощный режим саморедактуры. Кое-какие главы я переписывала по многу раз. Особенно тяжело было с первой главой, она вся была словно пересказом сюжета остального романа, в ней не было ткани жизни, не было столько важного обнажения и подробностей. И вот я всё переписала, и Юля снова прочла и сказала мне долгожданное: «Стало хорошо!».
Потом была работа со второй редакторкой, уже от «Поляндрии». Этого этапа я тоже боялась — боялась, что придётся отвоёвывать свои метафоры и однообразность структуры предложений. Но этот этап как раз оказался максимально быстрым и нежным. Мы убрали ненужное, и стало прям совсем классно. Потом было несколько корректур, а параллельно мы работали с художественным редактором Олей Явич, обсуждали обложку и вёрстку. Оля — просто невероятная. Она говорит языком образов и чувств, это для меня, человека слова, одновременно максимально непонятно и максимально интересно. Оля почувствовала книгу и открыла мне её совсем по-другому, на том уровне, куда я раньше не заглядывала. При этом она слушала и слышала меня.
Сейчас книга в типографии, и это такое странное ожидание, похожее на последние дни перед родами. Ты уже совсем готов, ты уже хочешь увидеть, что же там, кто же там, но нужно ждать, и вот ты слоняешься из стороны в сторону, смотришь в окно. Когда же. Когда.
— Кто был вашим главным советчиком и поддержкой во время работы? Кому первому вы дали прочитать рукопись?
— Самой первой была, наверное, Юля Петропавловская. Она прочитала первую главу, дала свои комментарии и сказала: «Пиши дальше, как пишется, главное, пиши». Юля меня всё время пушила с книгой, без неё я бы, может, так и не собралась!
Моя лучшая подруга Настя читала каждую главу прямо по мере написания. Мы встречались, она говорила что-то вроде: «О боже, как же круто» и потом задавала мне наводящие вопросы или рассказывала про свой личный экспириенс, и эти встречи и эти слова поддержки мне очень помогали! Помню, на каком-то занятии Оксана Васякина сказала, что очень важно давать читать текст друзьям. Тем, кто точно не осудит, а наоборот, будет гладить тебя по голове и говорить: «Ну какой же ты классный, очень и очень жду твою книгу».
В огромной степени мне помогла Лена Васильева, книжный критик, на всех этапах создания книги. Она была одновременно искренней и нежной. Прочитав первую главу, объяснила, почему на тот момент язык и опыт показался ей не уникальным. Потом Лена прочла уже рукопись целиком и дала мне важный фидбек, что теперь текст стал «моим»!
— Есть ли у вас идея следующей книги?
— Да, и не одна. Есть идея для детской книги про эмиграцию. Несколько идей для романов и для сборника пьес с чёрным юмором. Я даже придумала этому сборнику название. Хочу поработать с разными формами языка, не только автофикшеном, но совершенно не знаю, куда меня занесёт. Потому что иногда книга диктует тебе, что должна быть тобой написана, а не наоборот. Возможно, то, что будет написано, сейчас даже близко не лежит в моей папке «Идеи». Кроме того, я редко мыслю книгу как только книгу, для меня это больше — всегда некий проект.
— Считаете ли вы себя писателем или пока главное для вас что-то другое?
— Когда я дописала «Хорею», то осознала вдруг, что мозг пытается вытеснить из моих субличностей писательство и говорит мне что-то вроде: «Так, ок, ну ты написала книжку, поиграли и хватит, давай-ка вернёмся к привычным вещам». Страшно было ответить своему подсознанию: «Нет, я не хочу на этом останавливаться, я хочу быть писателем, это начало, а не конец». Тяжело было признать, что это не просто какая-то игра в писателя, похвалить себя за огромный труд, придать этому важность. И поставить писательство на первое место. И мне кажется, получилось. Я могу и называю себя писательницей. И сейчас я действительно, может быть, временно, занимаюсь только текстами, писательством и редактурой. И мне это ужасно нравится.
— Что бы вы посоветовали читателям, прежде чем начать читать вашу книгу?
— Уединиться. И позволить себе любые чувства. Вообще любые. Долгое время я держала эмоции в себе, сейчас часто плачу по пустякам и думаю: «Какой же кайф». А ещё — пишите на полях. На любом свободном месте книжки. Что захочет выйти наружу — пусть станет словами.