Я горжусь не тем, что написал, а тем, что прочитал. Интервью с Мигелем Бонфуа
«Наследие» Мигеля Бонфуа — это насыщенная магическим реализмом и приключениями, поэзией и страстью семейная сага, разворачивающаяся на двух сотнях страниц и по обе стороны Атлантики. Перевели для вас интервью с автором, в котором он рассказывает об автобиографичности своего романа, персонажах выдуманных и реальных, влиянии и книгах, которые это влияние оказали.
Внимание, в тексте содержатся спойлеры!
— В «Наследии» немалое значение имеет автобиографическая часть. Почему вам захотелось рассказать историю вашей семьи так реалистично?
— В основном для того, чтобы отдать дань уважения отцу, а также сохранить эту особенную семейную историю. Большая часть книги основана на фактах из прошлого моей семьи, легендах наших отцов, бабушек и дедушек, как и во всех семьях. Однако она не автобиографична, потому что она не обо мне. А главное — я позволил себе изменить исторической правде, чтобы сделать то, что требуется от писателя: не копировать действительность, а выразить её.
— В этом романе на 200 страниц вы проводите нас через целое столетие. Как вы этого достигли?
— Пришлось вырезать примерно половину оригинального текста. Мне хотелось сохранить главное, избежать писательской самоуспокоенности и не отвлекать читателя стилистическими эффектами. Поэтому я вырезал 200 страниц, и это не всегда было легко.
— Что стало для вас самым трудным в процессе создания книги?
— Баланс между реальностью и барокко, а также между двумя моими наследиями — историческим и семейным. Возможно, союз латиноамериканского стиля и французского языка. Баланс между персонажами и местом, которое они занимают в романе. А потом всё то, что было так тщательно выверено, пришлось беспощадно резать.
— Кто был первым читателем вашего романа?
— Мой отец, конечно. Поскольку в романе рассказывается о периоде путча и диктатуры Пиночета, мне очень хотелось, чтобы он прочитал его. Кстати, имя моего персонажа Иларио Да — это псевдоним отца. Когда он бежал во Францию от пыток диктатуры, то боялся преследования со стороны операции «Кондор» и именно под этим псевдонимом опубликовал свою первую книгу.
Этот персонаж — огромная дань уважения псевдониму моего отца. Когда он приезжает в конце книги на побережье Франции, он выбирает имя Мишель Рене. Имя моего отца Мишель Бонфуа-Рене, что означает «возрождение». В этой книге всё — подмигивание ему. Я хотел получить его одобрение, хотел, чтобы он согласился с тем, как я описал его мучителей, включая конкретные, болезненные и чрезвычайно жестокие аспекты. Увы, эта часть, пожалуй, самая правдивая во всей книге. Надо сказать, что я родился из-за этой истории. Ведь во Франции отец встретил мою мать, а потом появился я. Кроме того, ради анекдота я посвятил книгу дочери Сельве, которая, конечно же, «единственная знает, что было дальше». На последней странице книги я снова упоминаю Рене, который спустя пятьдесят лет возвращается к своим корням. А также того, кто потом вернётся в джунгли*. Джунгли, «сельва»: этот круг замкнут!
*Джунгли — это также название рассказа о путешествиях, опубликованного Мигелем Бонфуа в 2016 году, в котором он рассказывает о погружении в венесуэльские джунгли.
— Нам приходится часто говорить с вами об этом «магическом реализме», который характеризует часть латиноамериканской литературы. Как вам удалось объединить «магическую» часть вашей истории и воображаемых персонажей с реальными людьми?
— Мой первый герой, Лонсонье, — тот, который приезжает в Чили с виноградной лозой и 30 франками в кармане: его звали Клод-Жорж Бонфуа. Затем его сын — Эмиль Бонфуа, которого я называю Лазаром Лонсонье, основавший фабрику и сражавшийся в Первой мировой войне. А в конце у меня появился Иларио Да, мой отец. Мне пришлось создать петлю, чтобы объединить их с Мишелем Рене. В середине у меня была разница поколений между Лазаром и Иларио. Этот пробел восполняет моя бабушка Фанни Розенцвейг, которая бежала от погромов и приехала в Аргентину в еврейские колонии, — это история Иларио Дановски, которую я вспоминаю, чтобы воздать ему должное. И вот однажды я ехал в метро, а на соседнем сиденье лежала газета. На глаза мне попалось такое сообщение: «Сегодня скончалась Марго Дуальде, 93 года, первая франко-чилийка, воевавшая в Королевских ВВС, награждённая президентом Жаком Шираком орденом Почетного легиона». Я начинаю узнавать и понимаю, что эта женщина — великая фигура в истории чилийской авиации, у которой точно такая же семейная история, как и у меня: старая французская семья покинула Францию, спасаясь от голода, и приземлилась в Чили в 19 веке. История Марго Дуальде, исторической личности, которую все знают в Чили, которая вернулась в Чили, чтобы основать авиационную школу (сегодня это музей, носящий её имя), просто захватывающая. Это был персонаж, которого мне не хватало. Я превратил её в Марго Лонсонье, но сделал ей «макияж» по-своему.
— Как вы над этим работали? И прежде всего, возвращаясь к магическому реализму, как вы себе представляли её странное материнство?
— Этот персонаж чрезвычайно символичен: он является предметом первой дилеммы книги, да и второй тоже...
— И он является отцом третьей дилеммы: Иларио Да в тюрьме задаётся вопросом, следует ли ему назвать имя мёртвого Бракамонте, чтобы спасти свою шкуру, или нет... Эта книга полна намёков, полна камней, которые я кладу для будущих или забираю из предыдущих зданий, чтобы всё составляло единое целое. Я только начинаю укладывать эти камни.
— То есть вы прекрасно осознаёте, что пишете большое произведение?
— Да, мне это ясно. Если через 10–15 лет мне удастся построить то, что я хочу, сохраняя при этом хладнокровие и уверенность, я чего-то добьюсь.
— Есть ли вещи, которые вы пишете сегодня, но не могли бы написать пять лет назад?
— Да, как у всех молодых авторов, у меня были некоторые навязчивые идеи. Знаете, тех молодых писателей, которые страстно читают Виктора Гюго, замечают, что он постоянно употребляет слово «свирепый», и становятся одержимы идеей иметь это слово «свирепый» и у себя в текстах! Что мне удалось сделать за последние годы, так это освободиться от определённых топосов, от столпов храма, которые мне очень хотелось называть.
— Кто привил вам вкус к литературе?
— Я родом из образованной и культурной семьи и с самого раннего возраста увлекаюсь искусством. Однако именно чтение «Идиота» Достоевского, «Превращения» Кафки, «Ста лет одиночества» Гарсиа Маркеса или «Невидимых городов» Итало Кальвино вызвало во мне такое волнение, что я пообещал посвятить свою жизнь книгам, в надежде однажды вызвать у кого-то такие же эмоции.
— Для вас важны влияния?
— Недавно я услышал, как один писатель сказал, что он не читает из-за страха подвергнуться влиянию. Я считаю это ужасной ошибкой! Я горжусь не тем, что написал, а тем, что прочитал. Будь то чилийская литература, — например, Исабель Альенде, поэзия Неруды, дикие сыщики Боланьо — или другие, такие, как Алехо Карпентьер, Бенедетти, — я принял эти влияния во внимание. Для «Наследия» я читал увлекательные биографии женщин-авиаторов: Амелии Эрхарт, Адриенн Болланд, Мариз Бастье, а также книги авиаторов — от Сент-Экзюпери до Кесселя или Ролана Гарроса. Я также собрал много документов об участии Латинской Америки в двух мировых войнах. Я копаюсь в этих книгах, делаю много заметок и очень деликатно реинтегрирую их в основной текст, придаю им немного поэзии, чтобы они не были похожи на «Википедию». Работа, которую, возможно, пять лет назад я бы не смог выполнить.
— Некоторые авторы говорят, что собирать и усваивать документацию необходимо, но использовать её не обязательно. Главное — искать.
— Точно! Это заставляет меня вспомнить прекрасную фразу Бодлера: «Писатель занимается плагиатом одной книги, романист — тысячи». Мне нравится идея, что за каждой книгой стоят огромные библиотеки, гигантский пазл из 1000 фрагментов информации. Флобер был одержим документацией до такой степени, что, чтобы написать «Бувар и Пекюше», он прочитал 1700 книг. Теофиль Готье шутил: «Мсье Флобер валит лес, чтобы создать коробок спичек». Он понимает, что Флобер читал невообразимые тексты, такие, как баварская поэзия Средневековья, из которых мы ничего не находим у Бувара и Пекюше. И всё же, если бы он не прочитал эти книги, он не смог бы написать свою.
— Вы рассказали о латиноамериканском влиянии, а франкоязычное?
— Леопольд Седар Сенгор, Дани Лаферьер, Эме Сезер, Эдуард Глиссан, Лионель Труйо — все эти великие франкоговорящие люди очень тронули меня хотя бы потому, что, как и они, я выучил французский язык в тропиках! Этим авторам удаётся смешивать строгую французскую структуру с поэзией, безумием, выходками, лабиринтами. Что касается французов, то я был большим почитателем Луи Арагона, особенно в его сюрреалистический период. А писатели, выбравшие французский, хотя он не был для них родным языком: Чоран, Беккет, Гари... Короче говоря, все те, кто пнул ногой муравейник.
— Частично вы написали «Наследие», пока жили на вилле Медичи. Действительно ли работа в таком месте имеет большое значение с точки зрения концентрации?
— Необязательно. С другой стороны, тот факт, что вилла Медичи приветствует творцов всех дисциплин, уже поистине замечателен, если вы знаете, куда идёте. Для меня это пребывание было очень полезным.
— Вы много говорите о циклах, о системах. Может ли быть что-то от Жоржа Перека в Мигеле Бонфуа?
— Конечно, в этом я накладываю на себя некоторые ограничения. Но здесь нет ничего из УЛИПО, нет математики, нет алгебры! С другой стороны, в моей книге так или иначе есть сетка, языковая геометрия и связность.
— Как бы вы охарактеризовали вашу книгу в трёх словах?
— Смелая: потому что мне потребовалось мужество, чтобы вникнуть в тайны семьи и историю пыток отца в Чили. Катарсическая: потому что она позволила мне обнажить пережитое. Приключенческая: потому что этимологически это «то, что должно произойти», и персонажи переживают события истории, которых они не могут избежать и которые они не могут изменить.
— Какая книга произвела на вас впечатление, когда вы были ребёнком?
— Мемуары Адриана Маргерит Юрсенар. Я не знал, что можно с такой глубиной пересечь века и границы человеческой души.
— А какая изменила вашу жизнь?
— Это был короткий рассказ «Непрерывность парков» Хулио Кортасара.
— Какую книгу вам так и не удалось прочитать?
— Как и всем остальным, «Поминки по Финнегану» Джеймса Джойса. Я часто задавался вопросом, смог ли бы сам Джойс прочитать её.
— Какую красивую книгу вы бы могли оставить на журнальном столике?
— «Письмо камней» Роже Кайуа.
— Кто ваш любимый литературный герой или героиня?
— Мой любимый герой, несомненно, один из самых отвратительных и блестящих персонажей в литературе: Жан-Батист Гренуй, величайший нос французского XVIII века, которого мы находим в «Парфюмере» Патрика Зюскинда.
— Назовите трёх ваших любимых писателей.
— Трудно выбрать всего троих, но я бы назвал Стефана Цвейга, Джоконду Белли, Алехо Карпентьера.
— У какой книги самое красивое название?
— «Невыносимая лёгкость бытия» Милана Кундеры.
— Чью биографию вы хотели бы увидеть опубликованной?
— Я всегда говорил себе, что однажды должен написать книгу о господине Эжене Пубеле.
— Что вы читаете для хорошего настроения?
— Поэзию, естественно. Поэзия всегда приносит наивысшее удовольствие от литературы.
Фото: Audrey Dufer