Жан-Батист Андреа о романе «Дьяволы и святые» и о детстве, которое никуда не уходит
Кроме знойной и страстной «Гавана, год нуля», в июле вышла вторая книга одного из любимейших наших авторов — Жан-Батиста Андреа, чей роман «Сто миллионов лет и один день» уже нашел множество поклонников среди российских читателей. Встречайте: «Дьяволы и святые» — книга, густо замешанная на жестокости, одиночестве, трудном взрослении, но и на невиданном сострадании, любви и... музыке.
Собрали для вас фрагменты из разных интервью, где автор говорит о том, из какого сора растут стихи (зачеркнуто) слова и образы, и о детстве, которое никуда не уходит.
— Что вас интересует в мире детства? Используете ли вы истории из детства в своих книгах?
Детская увлеченность жизнью, а может быть, даже глубже — его инстинкт самосохранения — вот что меня больше всего интересует в этот период. Это время нашего существования, когда мы в каком-то смысле сильнее, чем в другие стадии жизни. Ничто не расстраивает ребенка надолго. Ребенок не цепляется отчаянно за пережитую радость, он сразу берется завоевывать следующую. В детстве есть что-то очень буддийское: жизнь настоящим моментом и естественная, врожденная способность к сочувствию, которая чрезвычайно ценна. Эти качества сложно, но можно и нужно сохранить во взрослом возрасте. Таким образом мы можем быть детьми и взрослыми одновременно, и слово «детство» не должно приобретать оттенок чрезмерной наивности или безответственности.
Конечно, я опираюсь на собственное детство. Во-первых, потому что оно продолжает существовать, просто не на поверхности, а под кожей, что ли, и у меня очень легкий доступ к своим чувствам и восприятию прошлого — на самом деле я не сильно изменился. Некоторые истории попадают в мои романы, но я храню тайну их подлинной природы...
— Вы пишете на темы детства и страданий; как к вам пришла идея написать роман на эту тему? Что послужило спусковым крючком... Это связано с вашим личным прошлым?
Я пишу не столько о страдании, сколько о том, чему оно может нас научить. По своей природе страдание обостряет нашу чувствительность. Мы можем либо утонуть в нем, либо использовать его как трамплин, чтобы достичь чего-то бесконечно большего, чем мы сами. Кажется, я пытаюсь сказать, что, несмотря на их мрачность, я не хочу писать грустные книги. Страдания, да. Но не грусть, не уныние. Я вкладываю в текст много радости и юмора.
В случае с «Дьяволами и святыми» я встретил читателя, который вкратце рассказал мне о своем детстве в приюте. Он доверился мне, разговаривая со мной с открытым сердцем, и эта встреча тронула меня. Впрочем, я ничего о нем не знаю, потому что мы мало говорили, но именно эмоции от этой встречи я хотел запечатлеть.
Мне понадобилось еще полтора года, чтобы найти, как вникнуть в эту историю, но через музыкальный ракурс. Это была другая тема, над которой я думал тогда, и вдруг меня осенило. Это произошло на вокзале, перед «общественным» роялем. Я вдруг увидел всю историю (ну, основные ее линии) и начал делать заметки на бумажке, валявшейся у меня в кармане.
— Если бы вы не стали писателем, то какую профессию выбрали бы?
Мне бы очень хотелось стать музыкантом, особенно дирижером. Это единственный сценарий жизни, которым я бы наслаждался так же, как и писательством.
— У вас уже есть идеи для вашего четвертого романа? Если да, то можете ли вы дать нам некоторые подсказки?
Когда я заканчиваю книгу, я обычно чувствую себя полностью опустошенным, мне нужно перезарядить батарейки, на это нужно время. Кроме того, я никогда не знаю, будет ли следующая книга. Я пишу только потому, что в какой-то момент история навязывается мне, просит рассказать, и у меня нет выбора. Я не могу форсировать это явление. Я никогда не знаю, случится ли это снова. «Он родил трех предыдущих» — это все, что я знаю на данный момент!