Я многим обязана американской литературе. Интервью с Мари Вентрас
Мари Вентрас написала роман, держащий в напряжении до последней страницы, роман об освобождении от оков прошлого и надежде на спасение, когда шансов почти не осталось. Перевели для вас интервью с автором «Метели» — о рождении этой истории и её героях, влиянии американской литературы и кинематографа, суровой Аляске, монологах и полилогах.
— Как у вас возникло желание рассказать эту историю? Она выросла из какой-то сцены, образа или, возможно, даже из воспоминания?
— Первые слова книги пришли мне в голову, когда я шла по улице, не думая ни о чём конкретном, не говоря уже о том, чтобы начать писать книгу. Скорее ради забавы я задумалась, при каких обстоятельствах можно кого-то потерять и не найти тут же. Какой внешний элемент может быть достаточно мощным, чтобы безобидный акт отпускания детской руки имел такие серьёзные последствия? Одно влекло за собой другое, навязывалась метель, а вместе с ней и великий американский Север.
— «Метель» — это леденящий саспенс, который ошеломляет читателя и словно ветер сбивает его с ног. Задыхаясь, он не может отпустить книгу до развязки. Этот роман выделяется из так называемой женской литературы.
— Я написала то, что мне нравится читать. Я люблю сильные истории. Я думаю, что жизнь жестока. В начале я отправила свою рукопись под мужским псевдонимом именно потому, что не хотела, чтобы женская подпись разбавляла смысл моего текста. Я стараюсь воспринимать эту книгу, как нечто ускользнувшее от меня, над чем я имею очень ограниченный контроль: это одновременно знакомый и чужой объект.
— Откуда такая склонность к сильным эмоциям?
— Я думаю, что хорошо писать что-то жестокое. Это освобождает. Потому что насилие лишает опоры и заставляет ломать замки тайн. В «Метели» у каждого персонажа есть своя порция тайн и проблем из прошлого. Чем больше мы погружаемся в чью-то душу, тем больше осознаём сложность личностей, выборов, судеб.
— Почему для вас было важно сделать такого уникального персонажа, как Бесс, изгоя американского общества, самым центром вашей истории?
— Бесс немедленно несёт ответственность за потерю ребенка посреди снежной бури, потерю, которая может показаться совершенно иррациональной, но на самом деле она соответствует неустойчивому образу жизни, который ведёт героиня. Бесс действительно играет центральную роль в сюжете, поскольку именно она заставляет других двигаться и раскрываться. При построении её характера я вспоминала героинь американских фильмов. Она могла бы быть американкой среднего класса, опрятной, замужней, с детьми, но предпочла бродячую случайную работу, далёкую от американской мечты.
— Повествованию «Метели» придаёт замечательный характер использование монологов. Это напоминает американский роман как жанр и Уильяма Фолкнера. Через монологи показано крушение жизней, существование героев разбито, разрушено событиями, о которых можно рассказать только фрагментарно, с таким же количеством фрагментарных точек зрения. Полилог, то есть сопряжённые монологи, позволяют нарративно показать зыбкую жизнь, как у Бесс, которая признаётся, что «никто не понял, что у меня в душе пробита дыра, что из неё выходит воздух». Полилог «Метели» напоминает мозаику, в которой каждый собирает свой фрагмент, но никто не может увидеть результат в целом.
— Термин «крушение» очень точен. История Бесс разваливается, она изо всех сил пытается сформулировать главное, а Бенедикт останавливается только на своём непонимании, на том, как события бросали его против воли. Хотя я не особо ценю квалификацию «хорового романа», выбор этих последовательных монологов представлялся оптимальной формой письма, поскольку таким образом структура романа была уже определена.
Не только Фолкнер, но и «Трейлерпарк» Рассела Бэнкса или «Английское завещание» Джонатана Коу открыли мне эту форму письма. Монолог — интимное упражнение, настоящей лжи быть не может, это голая правда каждого: она выражается и ускользает от других. С этой точки зрения, это действительно лоскутное одеяло из жизней, со своими связями и заминками.
— Монологи подчёркивают, насколько в каждом персонаже «не хватает части», полилог же постепенно объединяет, даёт смысл, а истории пересекаются друг с другом. Петля повествования затягивается вокруг главных героев, чьи пути постоянно пересекаются, а затем сходятся. Как вы составили эту повествовательную механику?
— Когда я начала писать «Метель», я точно не знала, куда иду, были только персонажи. Я пишу от руки, и это запускает во мне форму автоматического, почти бессознательного письма, я не всегда знаю, куда меня приведёт пустая страница. Тем не менее, история мало-помалу строилась вокруг центрального факта исчезновения, с которым столкнулся каждый персонаж. Наконец, несмотря на кардинально разные пути и истории, они связаны чувством вины, грузом, который давит на их плечи и управляет ходом их жизни. Виновен по действию, виновен по бездействию или невиновен, — эта идея вечной вины завораживает меня.
— Вопрос об исчезновении, кажется, лежит в основе разбитых жизней каждого персонажа. Каждый герой — это не только человек в бегах, который увиливает от своей жизни и стремится забыть о ней. Все от Фримана до Коула и Томаса хотят бесследно исчезнуть. Но если в романе исчезновение становится синонимом свободы субъекта, этот самый субъект никогда не перестанет переживать исчезновение как невыполнимое обещание. Свобода в «Метели» дана как иллюзия?
— Это особенно верно, когда речь идет о Бесс или Томасе, которые решили бежать, даже если это бегство не принесёт им утешения. Они не умеют ничего делать, кроме как идти вперёд, не задерживаясь, не наблюдая толком за тем, что их окружает.
— Место действия вашего романа в самом сердце Аляски, в буране невероятной жестокости. Природа не сводится к простому декору, а становится самостоятельным действующим лицом в истории. Получается, это ещё и экологический роман, который самой враждебной природе воздаёт любящие похвалы. Дикая природа здесь —источник чуда, показывает себя выше людей, без пощады к ним.
— Как не беспокоиться об экологии? Аляска, если смотреть из Франции, кажется мне преимущественно дикой природой, не покорённой человеком. Томас, хотя и является поклонником Генри Торо и чувствителен к красоте природы, упускает из виду тот факт, что его отец управлял лесопилкой и что его предки были достаточно самонадеянны, чтобы поселиться в такой изолированной и враждебной земле, заявив, что её можно приручить. Единственный раз, когда природа ускользает от человека, это когда она вызывает стихийные бедствия, от которых, как он думал, он был защищён: наводнения, землетрясения, ураганы... и, конечно же, метели.
— Вьюга появляется почти как мифический персонаж. Борьба со стихией — это противостояние с кем-то более сильным, чем ты сам?
— Я хотела, чтобы эта метель стала единым целым с персонажами, чтобы они не сбежали. Я бретонка, никогда не жила на Крайнем Севере, но эти места всегда очаровывали меня. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что метель будет пятым персонажем в книге. И самым сильным, который препятствует любому бегству и заставляет персонажей двигаться вперёд внутри себя. То, что превосходит нас, заставляет нас превзойти самих себя.
— Вы упомянули, что ваш роман вдохновлён, в частности, Фолкнером. Значит ли это, что его вдохновение черпается из глубин американской литературы? Можно также вспомнить о нуарных романах, особенно Джеймса Эллроя, который использует драматический сюжет только для того, чтобы раскрыть наиболее интимную часть каждого героя.
— Я многим обязана американской литературе. Когда я была моложе, у меня, вероятно, было несколько карикатурное видение французской литературы, которое я находила очень академическим, стандартизированным, с красотой предложений, а не истории. Но я хотела рассказывать истории. Фолкнер, Фанте, Бэнкс были моими первыми американскими книгами, прежде чем я открыла для себя широкие просторы Кормака Маккарти и Кена Кизи или даже пустынные земли Рона Раша. Поэтому Аляска и чисто американские персонажи были для меня парадоксально более естественными, чем есть бы «Метель» случилась во Франции.
— К этим романтическим влияниям добавляются очевидные киношные резонансы, которые пронизывают весь ваш роман. Читая «Метель», сложно не вспомнить о таких сценах, как финальная погоня в «Сиянии» Кубрика или снег и мороз, покрывающие семейную драму в «Ледяной буре» Энга Ли.
— Американская литература явно наложилась на североамериканское кино в построении моего романа. Стэнли Кубрик, Майкл Чимино, братья Коэны, а также квебекцы Жан-Марк Валле и Дени Вильнёв косвенно питали «Метель» через атмосферу своих фильмов, эстетику изображений, женские персонажи, — я имею в виду, в частности, Фарго или Шарпа. Это всё об Америке, которая оказывается какой угодно, но только не идиллической.
Америка для меня — как антиутопия, я вижу её через слегка искажённую призму, она формирует образ — иногда привлекательный, а иногда крайне пугающий. Моя книга на самом деле не про Аляску и не про Вьетнам. Это моя собственная жуткая и выдуманная Америка, что-то прекрасное и чудовищное одновременно. Каждый персонаж имеет свою историю, вписанную в историю Америки, и они остаются наедине с тем, что из них сделала Америка. Для меня сеттинг принципиальный, и я не могла поместить его в другую часть мира, где снежная буря тоже может быть очень страшной. Это должно было случиться в Америке.