Динозавров не дразнить. О важном вопросе про динозавров и о жизни, уложившейся в неделю, пишет обозреватель Rara Avis Вера Бройде

15 января 2021

Бывает, что вся жизнь зависит от того, сумеешь ли до вечера освоить венский вальс. Или ответить на вопросы викторины. Или успеть кому-то помешать запрыгнуть на причаливший паром. Или в конце концов признаться в том, что именно сильней всего тебя пугает. Или вздохнув, как медсестра, серьёзным голосом сказать: «Вам надо кое-что узнать». Или напротив — не сказать, оставив тайну тайной, а чью-то жизнь — тем временем и местом, куда для посторонних вход закрыт... Когда вам столько лет, что даже лень считать, то это кажется смешным, преувеличенным, как жук из пенопласта, нелепым и пустым, наивным и напрасным. Но в десять оно выглядит иначе: как в том кино, где с главными героями всегда случаются немыслимые вещи, когда они, не зная, что́ их ждёт, плывут за отдыхом на остров. На то оно и море, на то оно и лето, на то оно и детство, чтоб, обхватив себя за плечи, прижав к груди коленки, во всё это нырнуть. Вполне возможно, что поздней — зимой тревоги нашей — не будет больше шанса. Такое чувство посещает лишь однажды: когда история уже не впереди, но в то же время и не позади. Когда она — сейчас, с тобой, вот в этот самый миг, тихонько происходит. И сразу даже не сказать, чего здесь больше, в этом чувстве: испуга или радости? И несомненно только то, что в жизни много странного: то чересчур ужасного, то до смерти красивого. А если б кто-нибудь задался дикой целью: составить список странностей, случающихся в жизни, а вовсе не в кино, то лучшего подарка, чем книга Анны Вольтц про Тесс и «ту неделю», он вряд ли бы нашёл. Поскольку «та неделя», что выпала на долю Самуэля, приплывшего на остров со всей своей семьёй не ради приключений, а только отдохнуть, в себя легко вместила и квест, и викторину, и венский вальс, и пару катастроф, рождения и смерть, хихиканье и слёзы, а также этот список: ужасно странный список, составленный отнюдь не Анной Вольтц, а жизнью, нежно переданной ею.

Однако прежде, чем рассказывать о ней — о «той неделе» с Тесс, что растянулась, как огромная футболка, в которую бы влезли, по крайней мере, девять человек, — не лишним было бы, пожалуй, сначала вам представить Хьюго, идущего по пляжу с какой-то рыжей девушкой, держащей его за руку, как маленького мальчика, хотя он, между прочим, годится в папы Тесс. На остров он приплыл из Амерсфоорта, где много лет живёт с той рыженькой Элизой. Конечно, эти двое друг друга страшно любят, в чём можно убедиться, листая ленту Хьюго. Вот кадры их поездки в Амстердам, а тут они в гостях у Ханга Нга, бредут куда-то за индийским слоном, едят мороженое дома, а здесь, на этих снимках — живое доказательство того, что, кроме своей девушки, наш Хьюго любит рыбок, особенно тропических, катание на скутерах, молочный шоколад и Эллу Фицджеральд. Любимый танец Хьюго — конечно, венский вальс. Любимое занятие — строгать из дерева фигурки бегемотов. Спасибо доброму Фэйсбуку — теперь мы знаем всё о Хьюго! За исключением того, какой он человек. И что ещё важнее — каким он стал бы папой, когда бы вдруг узнал, что много лет назад расстался с мамой Тесс, носившей дочь под сердцем. Его родную дочку. Его родную Тесс... Вот только он не знал. Пока ещё не знал. И был вполне доволен: Элизой и собой, отсутствием детей в их домике на Эме, здоровьем и свободой, а также странным фактом, что их сюда, на этот милый остров, внезапно и бесплатно на целую неделю пригласили! Бывает же такое? Ещё вчера любой из нас сказал бы: «Лишь в кино». Но то ли Хьюго не был взрослым в полной мере, а может, просто был не тем, кого зовут «любым», однако он, представьте, верил в то, что им всего лишь крупно повезло. И, в общем, он был прав... Хотя и не догадывался, ка́к.

Ужасно хитрый план, который Тесс придумала, чтоб заманить к себе на остров чужого человека (в таких нелепых майках — со смайликом, скелетом, призывом «Не кормить!», в кроссовках, как у мальчика, мигающих при каждом новом шаге, с глазами «в пятнышко» — точь-в-точь как у неё), направлен был, естественно, на то, чтоб за одну несчастную неделю примерно всё решить. Вот так, самостоятельно: без мамы и без папы, спокойно, обстоятельно — решить простой вопрос. Вопрос о том, а нужен ли он ей — ну, этот самый Хьюго, любитель джаза и резьбы по древесине — её реальный, не придуманный отец? И знаете, сначала всё и вправду шло по плану — до той поры, пока «простой вопрос» не стал внезапно превращаться в очень сложный, чему, признаться, поспособствовал другой, которым так некстати, или кстати, тем летом задавался Самуэль. Он, как вы помните наверно, сюда ведь тоже прибыл отдохнуть — да только встреча с Тесс нарушила их общие, но совершенно независимые планы.

А началось всё, разумеется, с коробки, где кверху лапками лежала канарейка: ещё вчера — как, впрочем, и всегда — она чирикала о чём-то старику, и вот теперь он с этой ношей, не предназначенной для птиц, а предназначенной для тёмно-серых туфель, стоит, растерянный и бледный, в своих домашних тапочках, за зданием больницы, и просит помощи у Тесс и Самуэля... Но тут вы спросите, конечно: «А как они туда попали?». И чтобы вам ответить, придётся отмотать ещё чуть-чуть назад. Ну, хорошо: всё началось с проклятой ямы, в которую свалился старший брат, и папа с Самуэлем помчались в ту больницу, где мама Тесс как раз работала сестрой... Хотя, возможно, что всё это ещё немного раньше началось? Ну, например, в эпоху динозавров — последних динозавров на земле, которые, естественно, не знали, но чувствовали — да, как будто чувствовали кожей, что́ с ними приключится... Вот с этого вопроса всё, надо полагать, и началось. Каким-то странным образом он за́дал тон истории про страшные мгновения, когда лежишь в постели, пока другие спят, и думаешь о том, что утром вряд ли сможешь кому-то вот об этом рассказать; про похороны птицы под яблоней в саду: с дрожащими губами и красными глазами, прощальной грустной речью и той дурацкой песней, где автор раз за разом повторяет, как страстно верит в то, что он и впрямь летает; про «радость» старика, чья канарейка умерла — и значит, не останется одна, умри он раньше, чем она; про трату того времени, которое дано с надеждой на прощение, на память, навсегда; про двух разумных, хоть и «чокнутых» детей, впервые в своей жизни ощутивших, как тесно они связаны с большими и рогатыми, зеленовато-серыми трицератопсами, которые погибли десятки миллионов лет назад.

В конце концов, вопрос о динозавре не сделан из пустого пенопласта, и он не глупый, не напрасный. Он только или просто — каким-то странным образом — выводит нас к развязке: огромному билборду, стоящему вдоль трассы. За сотню метров до него вам ещё может показаться, что там написано о том, как это странно — умирать. За сорок метров вы решите, что перепутали слова: там было «страшно», а не «странно», не «умирать», а «унывать». И лишь доехав до конца, наверно, убедитесь, что снова чуть ошиблись, поскольку там, по правде, написано о том, что, хоть это и трудно, но можно не стареть, стараясь повзрослеть.

Rara Avis. Открытая критика